У него не было своей чашки, ложки и наволочки. Но он уже умел сам заправлять постель, натягивать колготки и подолгу сидеть тихо, сложив руки на коленях, будто старичок…
… Мы познакомились в очереди на рентген. Обе вторую неделю кашляем. Перед нами еще три человека и времени достаточно, чтобы пересказать всю жизнь.
Она краснощекая, в аляповатом платье, с двойным подбородком. Смешная, шумная, говорит суржиком.
Рассказала, что у нее четверо детей, один из них – приемный. — Мы лежали с младшим в больнице и уже готовились к выписке, как привезли трехлетнего мальчика.
Одного. Без мамы. Детдомовского. У него была ОРВИ. Он не плакал, не бегал, не смеялся. Покорно глотал таблетки и снимал штанишки для укола.
Съедал все, что давали, и вылизывал тарелку, как щенок. Игрался узлом пододеяльника и боязливо трогал пальчиком наш игрушечный танк. Сын тогда спросил:
— Мама, а почему у него нет игрушек? Я ответила невнятно. Как сумела.
— А почему у него нет мамы? На этом вопросе растерялась еще больше. Захлебнулась воздухом, а сын вдруг попросил: — А давай ты станешь нашей общей мамой…
Мы оформили документы и через месяц забрали мальчишку домой. А что? Где трое – там и четверо.
Он славный, наш любимчик. Уже знает буквы и стихи про трубочиста. Любит петь, особенно про «Чумачечую весну». В этом году идет в школу.
Из кабинета вышла медсестра и спросила: «Кто следующий?» Женщина бодро поднялась и одернула платье. Я успела схватить ее за рукав:
— Вы героиня.
Она засмеялась, и смех перешел в кашель. Вытерла слезы. Забросила сумку на плечо:
— Да ладно. На моем месте так поступил бы каждый.
Я остаюсь в коридоре. Долго смотрю на белый отполированный пол. Чувствую себя жалкой. Трусливой. Понимаю, что далеко не каждый… ⠀ Автор: Ирина_Говоруха
Почему наши бабушки, папы и мамы пели песни Пели за общим столом по праздникам. Первое ли мая, девятое ли, день рождения у кого или даже поминки. Всегда пели песни.
Сначала протяжные. «Ой, мороз, мороз» или «Из-за острова на стрежень». Начинала петь одна, самая активная. Начинала неожиданно, ни с того ни с сего. Но все этого ждали. Праздник ли, поминки ли — это был всего лишь повод петь нестройным, но громким хором.
Сначала пели одни женщины. Мужики еще стеснялись и выходили покурить в коридор или на улицу. Но потом мужские басы и баритоны вливаливась в женские сопрано и получалось очень даже ничего.
Телевизоров еще не было, а у кого и были, то показывали строго по программе передач. Песни пели когда не показывали «Семнадцать мгновений весны» или «Тени исчезают в полдень» или «Вечный зов».
В дни показа этих фильмов улицы пустели, праздники и похороны отменялись. А после исполнения протяжных песен наступала пора тогдашней эстрады. «Любовь — кольцо, а у кольца начала нет и нет конца», «Колеса диктуют вагонные» и, конечно же, «Там где клен шумит». После клена полагалось как следует выпить, и начинались частушки. Причем самого вольного толка. «Как часы переводили во Рязанской волости». Или «Мимо тещиного дома я без шуток не хожу».
Тут уж выходили в круг и начиналось соревнование. Кто кого перепоет. Это что-то типа батла сегодняшних рэперов. Зрители подбадривали аплодисментами и криками «Давай, Нюра, исчо». Что-то типа современных лайков.
Расходились далеко за полночь. Усталые, но довольные. Жили не очень богато, но делились кто чем может. И развлекались, как умели.
Ну не было у наших бабушек и мам Интернета. И хоум-видео тогда не было. Остались об этих песнях только воспоминания, но и они стираются очень и очень быстро.
Дед Саня всю жизнь любил свою Марь Михалну и всегда её ревновал. Иногда – жутко, почти до окоченения, до помутнения разума, как говорится.
Когда только женихаться начали, то подруга тогда ещё просто Маши выходила замуж. Пришли Маша с Саней к ней на свадьбу. К ней, потому что жениха не знали, он был из соседнего села. Всё было чинно, пристойно и дорого.
На чёрной председательской «Волге» (отец Зои, невесты, был бригадиром, уважаемым человеком) съездили в Загс, расписались.
На пороге пили шампанское, осыпали молодых пшеницей и рисом. Саня стоял возле Маши и держал её под локоть, чтобы в суматохе не умыкнули его драгоценную.
Потом поехали в дом Зойкиных родителей. Столы там – ломились. И холодец, и курица отварная и жареная. Одного только винегрета тёть Клава, Зойкина мать, настрогала два таза за день до свадьбы и холодила его в погребе.
А её родная сестра, бывшая замужем за городским, прикатила на свадьбу к племяннице с настоящим (городским!) салатом, значит. Оливье называется. Так, в эмалированном ведре с крышкой, и привезла, взяв такси от самого города.
А чё им, городским-то, деньгами не разбрасываться: с восьми до пяти посидел на работе, а в субботу и воскресенье под ручку прогуливайся на берегу пруда возле городской администрации. А деньжищи-то идут, капают! Вот и мотают на всякие глупости. Могла бы с ведром своим и на рейсовом автобусе приехать, не королева, поди!..
Но мы же не о городских, а о наших, сельских…
Так вот Саня и Маша из села были. И Саня Машу любил страшно. С первого взгляда, который случился ещё когда они, оба сопливые, на речке купались.
А к эому времени уже две недели «пылал», как сказали бы городские, «неземной и нечеловеческой страстью». И пришли они, значит, на свадьбу к Машиной подруге.
Сели за столы. А Санька и не ест почти, и не пьёт, а всё глазищами своими чёрными по сторонам зыркает, как бы на Машу его ненаглядную кто не позарился. Никто и не зарился.
Но так оно на самом деле было, а не в Санькиных глазах. Заметил он, что жених в застолье не столько на свою теперь уже не невесту, а жену смотрит, сколько на Санькину Машу. И главное – смотрит и смотрит, смотрит и смотри!
Ну, не стерпел Саня, вздохнул глубоко… и позвал жениха на крыльцо покурить. Тот плечами пожал, но пошёл. Не успел он за порог шагнуть, как Саня его по уху съездил, да смачно так, со всего плеча. А потом ещё на словах добавил, чтобы не сомневался, за что пострадал.
Покурили на крыльце, постояли ещё чуток и за стол вернулись. Жених слово сдержал, которое Санька с него взял, держа того за грудки, и на Машу больше не пялился.
Но Саня Машу заставил пересесть на другое место, подалее от молодых, заставил и даже шторкой–задергушкой с окна прикрыл, чтобы уж точно никто, кроме самого Сани, на её красоту не любовался – не зарился.
Когда домой шли, Саня Машу свою всю дорогу, за плечи обнявши, вёл. Так и на крыльцо поднялись. Только перед входом в избу из рук выпустил и в двери втолкнул.
Потом, когда уже к воротам шёл, два раза ещё оглянулся (это Маша из окна видела), проверяя, не выпорхнула ли его ласточка на улицу снова. У калитки остановился в раздумье, не остаться ли ночевать у неё под окнами, чтобы, не дай бог чего…
Вот так и прожили всю жизнь, пятьдесят лет почти. И все эти годы Саня (потом – дядя Саня, а позднее уже и – дед Саня) стерёг своё сокровище, как то чудище из сказки про аленький цветочек.
Надо сказать честно, что Марь Михалне с ним повезло. За всю жизнь Саня ни капли спиртного не выпил. Руки на неё не поднял, голоса не повысил. Но дрался за неё – всегда и со всеми, кто, как ему казалось, проявлял к ней интерес.
Курил, правда, много: всё время папироска у него к углу рта была приклеена.
В доме Марь Михална – ни за холодную воду. Саня не только всю мужицкую работу делал, но и бабьего труда не гнушался: если рано приходил с работы (в мехмастерских сельских всю жизнь он), то и обед сам готовил, хоть Марь Михална-то дома всё сидела, не работала никогда.
Когда же пришло время помирать деду Сане, то в больницу он не поехал, как жена его ни уговаривала и как слезу по этому поводу ни точила. Ага! Как же!! Оставит он её одну тут!!!
Когда уже дыхание его стало хриплым и прерывистым, подозвал к кровати Марь Михалну и, часто сглатывая и облизывая пересыхающие губы, он ей наказ дал, как жить без него.
Сказал, чтобы каждый вечер каждого дня на могилу к нему приходила и рассказывала, как день прошёл, что в селе говорят, кто сегодня в гости заходил. Дети звонили или нет сегодня. Что говорили. Об отце вспоминали или нет…
А потом, потом – з а п л а к а л дед Саня. Маша в первый раз в жизни его слёзы видела. Текли они прямо из огненных Саниных глаз, так и не слинявших до самой старости, по глубоким морщинам, прозрачные и горючие, как вода ключевая чистые, и прятались где-то в белоснежной Саниной шевелюре, спутавшейся от долгого лежания. Последнее, что сказал, было:
– Не себя, тебя жалко. Как ты тут, Манюшка, одна-то останешься? Без ноги ведь…
Закрыл глаза, и дух из него вон…
… Что? Разве я не сказал? Да, у Марь Михалны правой ноги, что называется, прямо «под комель» не было.
Что спрашиваете? Почему? Да в детстве ещё, ей года три, наверное, было, когда с отцом на обмолот хлеба пошла, там ногу в молотилку и затащило. Измяло всю ногу-то, изуродовало. То, что осталось, в больнице отрезали. Так всю жизнь на костылях и проходила Марь-то наша Михална.
А на могилу к деду Сане каждый вечер ходит, лет десять, наверное, уже…
Баба Маня надумала помирать. Была пятница, обеденное время, похлебав пшённого кулешу, запив его молоком, она, утерев передником рот, глядя через стекло кухонного окна куда-то вдаль промолвила обыденным, бесцветным голосом: — Валькя! Пасля завтря помирать буду, в воскрясенье, аккурат пред обедней.
Дочь её Валентина, передвигая на плите кастрюли на мгновенье замерла, потом резко, всем телом развернулась лицом к матери и села на табурет, держа в руках тряпку: — Ты что это надумала? — А время кончилася, всё таперича, пожила, будя. Подсобишь мяне помыться, одёжу новую из смертного узялка достань. Ну, ета мы пасля с тобою обсудим, хто хоронить будить, хто мяне могилку рыть станить, время пока есть.
— Это что же, надо всем сообщить, чтоб успели приехать попрощаться? — Во-во, абязательна сообчи, говорить с имя буду. — Хочешь всё рассказать напоследок? Это верно, пусть знают.
Старушка согласно покачала головой и опираясь на руку дочери засеменила к своей постели. Была она маленького росточка, сухонькая, личико — как печёное яблочко, всё в морщинах, глаза живые, блестящие.
Волосы редкие, сивые, гладко зачёсанные собраны в пучок на затылке подхваченные гребешком и убраны под беленький ситцевый платочек.
Хоть по хозяйству она давно не занималась, но фартук — передник надевала по привычке, клала на него свои натруженные руки, с крупными, будто раскатанными скалкой кистями и пальцами, короткими и широкими.
Шёл ей восемьдесят девятый год. И вот надо же, собралась помирать.
— Мам! Я на почту дойду дам телеграммы, ты как? — Ничё, ничё, ступай с Богом. Оставшись одна, баба Маня призадумалась. Мысли занесли её далеко, в молодость.
Вот она со Степаном сидит над рекой, грызёт травинку, он улыбается ей нежно так.
Свадьбу свою вспомнила. Маленькая, ладненькая, в креп-сатиновом светлом платьице, вышла невеста в круг и давай плясать с притопом под гармонь. Свекровь, увидев избранницу сына, сказала тогда: — Чё проку от такой в хозяйстве, мелковата, да и родит ли?Не угадала она.
Маша оказалась трудолюбива и вынослива. В поле, в огороде работала наравне со всеми, не угонишься за ней, много трудодней зарабатывала, ударницей была, передовичкой.
Дом стали ставить, она первая помощница Степану подать – принести — поддержать.
Дружно жили они с мужем, душа в душу, как говорят. Через год, уже в новой хате, родила Маша дочь Валюшку. Было дочке четыре года, и подумывали о втором ребёнке, как началась война. Степана призвали в первые — же дни.
Вспомнив проводы его на фронт, баба Маня судорожно вздохнув, перекрестилась, утерев влажные глаза фартуком: — Соколик мой родимай, уж сколь я по тебе горевала, сколь слёз пролила! Царствие табе нябеснае и вечнай покой! Скора свидимси, погодь маненько!
Её мысли прервала вернувшаяся дочь. Пришла она не одна, а с местным фельдшером, что лечил почитай всё село. — Как Вы тут баба Маня, приболели? — Да ничё, не жалуюся пока. Он послушал старушку, измерил давление, даже градусник поставил, всё в норме.
Перед уходом, отведя Валентину в сторону фельдшер, понизив голос сказал: — Видимо истощился жизненный ресурс. Это не доказано наукой, но кажется, старики чувствуют, когда уйдут. Крепись и готовься потихоньку. А что ты хочешь — возраст!
В субботу Валентина искупала мать в бане, обрядила во всё чистое и та улеглась на свеже — застеленную кровать, вперив глаза свои в потолок, как бы примеряясь к предстоящему состоянию.
После обеда стали съезжаться дети. Иван, грузный располневший лысоватый мужчина, шумно войдя в дом, занёс сумку гостинцев.
Василий и Михаил, два брата близнеца, смуглые, черноволосые, носы с горбинкой, появились на пороге, приехав вместе на машине из города, с тревогой глядя в глаза сестре, мол, как она?
Тоня, сильно раздобревшая, с благодушным лицом, свойственным полным людям, добралась на рейсовом автобусе из соседнего района, где жила с семьёй.
И последней, уже ближе к вечеру на такси от станции, приехала электричкой — Надежда, стройная, рыжеволосая, директор школы из областного центра.
С тревожными лицами, сморкаясь в платки, утирая слёзы они входили в дом, сразу проходя к матери, казавшейся маленькой и беспомощной на большой постели, целовали её и держа за руку спрашивали заглядывая с затаённой надеждой в глаза:
— Мам, что ты удумала, ещё поживёшь, ты у нас сильная. — Была, да вся вышла,- отвечала баба Маня и поджав губы вздыхала. — Отдыхайтя покедава, завтря поговорим, не бойтеся, до обедни не помру.
Дети с сомнением отходили от матери, обсуждая насущные вопросы друг с другом. Они, все, в общем — то не молоды уже, тоже часто прибаливали и были рады, что с мамой постоянно жила Валентина и можно спокойными быть за неё.
Приехав к матери, по давно сложившейся привычке взялись помогать по хозяйству. Всё им было тут знакомое и родное, дом их детства.
Михаил с Василием рубили дрова и складывали под навес, Иван таскал в бочку воду из колонки, Антонина отправилась кормить скотину, а Валентина с Надеждой занялись ужином.
Потом на кухне, собравшись за большим столом, дети бабы Мани разговаривали вполголоса, а она, уставившись в белый потолок, как на экране увидела свою жизнь.
Тяжко пришлось в войну, холодно, сурово и голодно. Ходила на поле весной выковыривала мелкие промёрзлые чёрные картофелины, оставшиеся с осени, тёрла их и жарила драники.
Благо нашла в бане, на окошке небольшую бутылочку с льняным маслом. Когда-то, ещё до войны, после парилки смазывала загрубевшие ступни ног. Повезло! Стала по капельке добавлять на сковородку.
А тот небольшой запас картошки, что был в погребе, берегла и не прикасалась. Как установились тёплые майские дни, посадила практически одними глазками, не могла большего себе позволить, как чувствовала, что война затянется, и горюшка ещё хлебнут.
Черемшу собирала, щавель, лебеду, крапиву всё шло в пищу. Ребятишкам перешивала из своего, а как, через год после начала войны получила похоронку на Степана, то и из его вещей тоже.
— А чё тута паделаишь, така жисть!- прервав ход своих воспоминаний, тяжело вздохнула баба Маня.
Ближе к осени подкапывала картошку, варила её и наполнив горшки, утеплив старыми платками, прихватив малосольных огурчиков, зелёного лучку, ходила за пять вёрст на узловую станцию, выменивать у эшелонов на другие продукты и вещи. Соскучившись по домашней пище, проезжающие охотно менялись.
Когда военный состав, глядишь, разживёшься тушёнкой, салом, а то и кусочек сахару получится, всё детям радость. Они худющие, бледненькие, встречают мать с надеждой в глазах.
Как-то уже к концу войны надумала Маша купить козу. Порылась в сундуках и, достав неприкосновенное — мужний новый бостоновый костюм и своё выходное крепдышиновое платье, всплакнув над ними, прибавила к этому серебряные серёжки с бирюзой и картину с плывущими по озеру лебедями, отдала всё это богатство за молодую и строптивую козочку.
Теперь у её детишек было молоко, как хорошо — то! Через месяц уже заметно повеселели ребята, румянец на щёчках появился.
Да, намаялась она одна с детьми. То в школе проблемы, то болезни одолели. Васятка заболел ветрянкой и всех заразил. И смех, и грех, полный дом как лягушат истыканных зелёнкой, пятнистых детей.
Ногу кто сломает, в драке голову расшибёт, за всех душа болела. Вспомнилось, ещё как кончилась война, да вернулись фронтовики, стали её мальчишки поругиваться матерком, да курить махорку втихаря, за сараями.
Пришлось проявить характер. Зазвала обманом Ваню, Ваську да Мишу как — то в баню, будто подсобить надо, заперла изнутри и накормила табаком, едким самосадом.
Орали, отплёвывались, но с тех пор ни — ни, не примечала, чтоб курили. А куда деваться, коль мужа нету. Боялась за них, страсть!
То Ванечка заблудился в лесу, искали всем селом целый день, то Тося чуть не утонула, попав на реке в водоворот, а Мишу с аппендицитом еле успели до больницы довести, выходили, не помер.
И опять судорожно вздохнув, подумала: — Така жисть! Шли годы, дети росли. К Маше сватались мужчины, вполне достойные были, да как детям скажешь?
Начала было однажды разговор с ними, а ребята в один голос: — Зачем мужик в дом? Мы слушаемся, помогаем во всём, нам и так хорошо и дружно?
Как скажешь им, что стосковалась по мужской ласке, что хочется быть слабой и зависимой, что мочи нет тащить всё на своих плечах, хоть часть бы проблем переложить, спрятаться за спину сильного человека, когда плохо.
Но тут же посещали и другие мысли: — Вдруг забижать начнёт детей, ну его у бесу!- с этой мыслью сама и согласилась.
А как стали подрастать, да вошли в свою пору, только держись! Бессонные ночи у окна в ожидании, свидания их, утирала горькие слёзы разочарования от избранников:
— Не плачь тяжало, не отдам даляко, хоть за курицу, да на свою улицу,- приобняв за плечи страдающую от неразделённой любви Надюшку, пыталась шутливой поговоркой утешить мать,- а чё горевать — то доча, всё перемелется, мука будить.
А потом мальчишки её один за другим пошли служить в армию, провожала, вспомнив войну, плакала. Но, Слава Богу, все живые вернулись, окрепшие.
Женились, вышли замуж и разлетелись из гнезда её дети, одна Валентина не устроила свою судьбу, при матери осталась. — Така она-жисть! Были у них в семье конечно и радости, куда без них. Воспитала детей достойными людьми и руки у всех золотые. Это ли не радость? Гордилась ими.
Смежив веки тихо лежала баба Маня, мысли убаюкали её, перестали будоражить и пугать страшными картинами из далёкой жизни и она уснула под тихий разговор своих детей, которые продолжали обсуждать что-то на кухне.
Наутро, после завтрака все собрались вокруг матери. Ей, чтобы было удобно, подложили пару подушек под спину. Обведя детей пристальным взглядом, как бы решаясь на что-то, баба Маня заговорила: — Проститя мяне за ради Бога, коль чё не так, робяты. Говорю, чтоб не осталось злобы аль обиды какой. Живитя меж собой дружна, помогайте, коль — чаво. Я — та уж скоро помру.
Все, одновременно, возмутившись на её слова, замахали руками, но мать категорично остановила их: Хотитя, не хотитя, а как Господь скажить, так и будить.
Наступила тишина. Переводя взгляд с одного на другого, баба Маня тихим голосом начала свой рассказ: — Как-то в начале войны, зимой, мы с Валюшкай сидели в избе, на печи, яна и говорить:
— Мамка, штой — та стукаить в дверь и кричить хтой — та. Пошла, глянула. Батюшки — светы! Рябёнок ляжить на заваленке и орёть, а рядом ну никого нету.
Я поглядела, поглядела, люта, стыла на улице, да и занясла яго в хату. Голоднай, посинел малец. Жваник сделала с хлеба в тряпочку, тёплай вадички дала, уснул. Мать так и не нашлася. Назвали мы дитё Ваняткой. Смышлёнай оказалси.
Потом, где — та году в сорок втором, тяжёлая зима, марозная, на узлавой станции, возля шелону гляжу, сядить дявчонка годков пяток ей, почитай как моя Валькя.
На узлах сидить, а мамки нету. Я с ёй подождала часа два, так она и не объявилася. Поспрашивала там — сям, никто не вядал. А дявчонка та щёки приморозила, побялели яны. Интерясуюсь, как звать, бьётся в слязах и молчить. Посля выяснилась — Тоня. Умная дявчонка, добрая.
— А уж в сорок третьем привязли на полутарке в сяло дятей. Сказывали немцы разбомбили колонну, а вязли их в тыл. — Кто вазьмёть, осталось десятка два, в других сёлах разобрали, пожалейтя бабы ребятишков!- кричить предсядатель.
А кто их будить брать, своих кормить нечем. Гляжу сидять, как воробушки два одинакавыя, близьнята, прижались друг к дружке, годка по два — три им будить. Глазишшы огромныя, плачуть. Говорю предсядателю: — Давай мяне записывай, Васятка да Миха, мои будуть, выдюжим, как ни то. Вот така жисть робяты. Дружные мальцы были, вязде вместе .
Немного помолчав, передохнув баба Маня продолжила: — А Надейку — та я у пьянай мамьки её отбила. Жалко бабу запила с горя, што мужик погиб. Сама таскалась и яё таскала па пьянкам, да шинкам.
А как я дявчонку забрала, яна и сгинула. Сказывали спялась да помёрла. Хлебнула малая горюшка, не враз оттаяла душой, да время лечить.
В комнате установилась звенящая тишина, дети бабы Мани сидели, переглядываясь, не зная, что и сказать, ещё осмысливая услышанное. — Всё идитя, я устала, нямного посплю,- прекращая разговор решила баба Маня. — Мамочка, да как же это? Мы ж не знали!- в один голос загомонили все.
— Идитя, идитя таперя,- настаивала баба Маня. Казалось, ей было неловко, она стеснялась услышать слова благодарности от детей, их недоумённые вопросы.
Все вышли на кухню, стали обсуждать услышанное от матери, делиться своими впечатлениями после сказанного, припоминать то, что стёрлость за давностью лет, какие-то подсказки памяти, ощущения.
Не чувствовали они себя чужими, тепло и уютно было им в этом доме и детство виделось счастливым. А если за жизнь и возникали вопросы, то мать однозначно всегда пресекала их словами: — Все мои, родныя, как один. Не дурите мне галаву, займитесь делам.
На церковной колокольне ударили в колокол, призывая народ к обедне. Валентина тихо, на цыпочках зашла в комнатку матери желая укрыть потеплее одеялом. Та лежала, широко открытыми глазами глядя в потолок, на спокойном лице застыла счастливая улыбка. Преставилась.
